«Как некий демон, отселе править миром я могу»
Что же имеет Барон взамен семейных радостей, любви, светских удовольствий?
Я царствую!.. Какой волшебный блеск!
Послушна мне, сильна моя держава;
В ней счастие, в ней честь моя и слава!
Думаю, все помнят эти строки из его монолога. Он наслаждается властью, которую, по его мнению, даёт богатство:
Что не подвластно мне? как некий демон
Отселе править миром я могу…
Кто-то из моих читателей уже указал, что Пушкин рисует образ, если позволено так выразиться, Рыцаря Кошелька. Бесспорно! Но достоин ли сей предмет рыцарского служения?
Интересно, что в том же 1830 году в иной стране и совершенно независимо от Пушкина был создан образ другого философа накопительства. «Вот поживёте с моё, узнаете, что из всех земных благ есть только одно, достаточно надёжное, чтобы стоило человеку гнаться за ним. Это... золото. В золоте сосредоточены все силы человечества. …Человек везде одинаков: везде идёт борьба между бедными и богатыми, везде. И она неизбежна. Так лучше уж самому давить, чем позволять, чтобы другие тебя давили… Да и наслаждения повсюду одни и те же, и повсюду они одинаково истощают силы; переживает все наслаждения только одна утеха - тщеславие. Тщеславие! Это всегда наше "я". А что может удовлетворить тщеславие? Золото! Потоки золота… В золоте всё содержится в зародыше, и всё оно даёт в действительности». Узнали, кто так рассуждает? Конечно же, бальзаковский герой - «папаша Гобсек».
Но что «даёт в действительности» золото самому Гобсеку? Ничего! Вспомним, какие сокровища, прекратившиеся бо́льшей частью в рухлядь, найдутся после его смерти. Вспомним, что богатство, завещанное им единственной родственнице, опоздает спасти её от смерти (правда, описание этого – уже в другом произведении). И вспомним, что, согласно Бальзаку, «фамилия у него по воле случая, который Стерн назвал бы предопределением, была весьма странная»: в переводе с голландского языка она значит «живоглот».
Однако Гобсек не был дворянином и даже не претендовал на благородство! А Барон…
Пушкин не указывает нам прямо на источник его богатств. Занимался ли он ростовщичеством (что, разумеется, для рыцаря совсем уж неподходящее дело)? Или все долги, которые он взимает, - какая-нибудь арендная плата, накопившаяся за годы? Мы не знаем, Пушкин оставит этот вопрос открытым. Для него куда важнее отношение Барона к источникам богатств – точнее, полное безразличие к ним. Он будет с каким-то даже сладострастием вспоминать о «притворщице» - вдове, отдавшей ему «мужнин долг», «дублон старинный» после того, как
С тремя детьми полдня перед окном
Она стояла на коленях воя.
Шёл дождь, и перестал, и вновь пошёл…
Он совершенно спокойно рассуждает о деньгах, принесённых Тибо:
Где было взять ему, ленивцу, плуту?
Украл, конечно; или, может быть,
Там на большой дороге, ночью, в роще…
Он прекрасно понимает истинную цену своих сокровищ:
Да! если бы все слёзы, кровь и пот,
Пролитые за всё, что здесь хранится,
Из недр земных все выступили вдруг,
То был бы вновь потоп — я захлебнулся б
В моих подвалах верных.
«Слёзы, кровь и пот» не имеют для него никакой цены. Впрочем, если речь идёт о крови и слезах крестьян, то это вполне сочетается с рыцарским кодексом. Вспомним знаменитую «Сирвенту» поэта-рыцаря Бертрана де Борна:
Мужики, что злы и грубы,
На дворянство точат зубы,
Только нищими мне любы!
Любо видеть мне народ
Голодающим, раздетым,
Страждущим, не обогретым!..
…Чтоб вилланы не жирели,
Чтоб лишения терпели,
Надобно из года в год
Век держать их в чёрном теле (перевод А.М.Сухотина)
А если речь идёт не о «вилланах»? Очень интересно рассуждение Барона о том, что сын может решить, будто у него сердце «обросло мохом» и «совесть никогда не грызла» его:
… совесть,
Когтистый зверь, скребущий сердце, совесть,
Незваный гость, докучный собеседник,
Заимодавец грубый, эта ведьма,
От коей меркнет месяц и могилы
Смущаются и мёртвых высылают?..
Выходит, когда-то Барон беседовал с этим «докучным собеседником» - и научился не реагировать на его упрёки, совершенно ожесточившись. Не случайно он даже с гордостью приведёт страшное сравнение:
Нас уверяют медики: есть люди,
В убийстве находящие приятность.
Когда я ключ в замок влагаю, то же
Я чувствую, что чувствовать должны
Они, вонзая в жертву нож: приятно
И страшно вместе.
Он ощущает себя властелином мира, который может всё… В этом он и рыцарь, и властитель (да вот только, по-моему, правильно оценил Барона булгаковский Никанор Иванович: мало что поняв, сделал-таки вывод, что тот «рассказал о себе много нехорошего»).
Снова обращусь к фильму: при всём моём уважении к И.М.Смоктуновскому, глядя на сцену в подвале, я не вижу в нём рыцаря: стяжатель-ростовщик показан блестяще, но это скорее Шейлок, а не пушкинский Барон. Вот в сцене с Герцогом артисту верю безоговорочно (правда, тут меня не оставляет чувство, что актёр ещё и даёт «мастер-класс» сыну-партнёру).
Вернёмся к Барону. Итак, он властелин. Вот только ничего, кроме пополнения заветных сундуков, ему уже не нужно, он скажет:
Мне всё послушно, я же — ничему;
Я выше всех желаний; я спокоен;
Я знаю мощь мою: с меня довольно
Сего сознанья…
Но мне кажется, это самообман с целью скрыть душевную неполноценность. Может быть, именно вследствие отсутствия чувств он и будет наговаривать на сына перед Герцогом. Когда не подействуют его заявления, ни что сын «дикого и сумрачного нрава», ни что «он молодость свою проводит в буйстве, в пороках низких», он станет откровенно клеветать, заявит: «Он… он меня хотел убить», - правда, суда, на котором всё выяснилось бы, не захочет и придумает новое обвинение: сын «покушался» его обокрасть (и при этом не подозревает, что сын спрятан в соседней комнате).
«Ужасный век, ужасные сердца!» - подведёт итог всему Герцог, не выдержавший, что сын, «изверг», «тигрёнок», готов принять вызов отца на поединок, а отец, умирая, думает лишь о деньгах: «Душно!.. душно!.. Где ключи? Ключи, ключи мои!...» (а Дон Гуан умирал с именем любимой!). Этот предсмертный вопль – явно продолжение мечтаний:
О, если б мог от взоров недостойных
Я скрыть подвал! о, если б из могилы
Прийти я мог, сторожевою тенью
Сидеть на сундуке и от живых
Сокровища мои хранить, как ныне!..
Тема гибели человеческого сердца звучит здесь в полную силу. Мне кажется, из «маленьких трагедий» эта – самая страшная: Дон Гуан всё же перед гибелью познал чувство истинной любви, Вальсингам задумался, Сальери… - впрочем, о нём в следующий раз. Барон же не только не пробудился душой сам, но и, по существу, увлекает за собой в омут бездушия сына…
Если статья понравилась, голосуйте и подписывайтесь на мой канал.
«Путеводитель» по всем моим публикациям о Пушкине вы можете найти здесь
Навигатор по всему каналу здесь
